Денис Панкратов: «Приезжаешь на чемпионат СССР, а к тебе подходят: «Мальчик, ты сегодня пятый»

Двукратный олимпийский чемпион по плаванию и комментатор «НТВ-Плюс» дает Юрию Дудю большое интервью, которое стоит прочитать даже тем, кто с трудом отличает брасс от баттерфляя.

– Из чего состоит день Дениса Панкратова сейчас?

– Я умудряюсь совмещать несколько должностей, поэтому день на день не похож. Просыпаюсь я около 6. В 9 утра я должен быть на рабочем месте, то есть в Центре физической культуры и спорта Восточного административного округа. Это в Перово, ехать мне от Профсоюзной, поэтому выезжать надо максимум в 6.45. Начиная с этой точки возможны варианты. Можно просидеть в офисе, выслушивая сотрудников и планируя какую-то деятельность центра. Можно разрабатывать новые проекты и встречаться с людьми, которые могут помочь в их реализации – это и потенциальные сотрудники, и потенциальные рекламодатели, и такие же госучреждения, которым это тоже может быть интересно.

Не забываем и о «НТВ-Плюс». В Останкино в последнее время я присутствую только в зимнее время по выходным – в дни проведения этапов Кубка мира по лыжному спорту.

– Легко вспомните тот день, когда вам предложили стать комментатором?

– В 1999 году я перестал сотрудничать с тренером, с которым проработал 20 лет – Виктором Авдиенко. Он на тот момент был и главным тренером сборной – я видел очевидные препоны в попадании в олимпийскую команду на Игры-2000. Я обратился к нескольким журналистам, которые должны были комментировать в Сиднее плавание и им это было не совсем удобно. Им в любом случае был необходим второй голос – я предлагал свои услуги. Но пока они раздумывали, я отобрался в сборную, и план вроде бы разрушился.

Но работать на Олимпиаду меня все равно пригласили, и сделала это Анна Дмитриева. Причем приглашение было сделано в багажном отделении аэропорта «Шереметьево»: я возвращался с чемпионата Европы, она – с «Роллан Гаррос». «О, ты же хотел с нами работать?» – спросила она. «Так я отобрался на Олимпиаду». В итоге за комментарии мне предложили деньги – 1000 долларов за 7 дней работы.

Когда после Олимпиады я вернулся в телецентр, чтобы эти деньги забрать, мне предложили остаться. На тот момент у меня уже были на руках несколько тренерских контрактов на работу за границей. Что делать в «Останкино», я не представлял совершенно, но уезжать за границу и уезжать в Москву – это были две большие разницы. Поэтому выбор был сделал в пользу Москвы.

– На Олимпиаде в Сиднее вы реально сочетали две работы – пловец и комментатор?

– Ну да. Я не комментировал только один день – когда плыл сам. Остальные дни – какая разница, где мне быть: на трибуне или в комментаторской? Расходование энергии? В 2000 году мне на это уже было все равно.

– Штука, которая вас больше всего удивила на телевидении?

– После спортивной раздевалки, где минимальный набор слов, ты попадаешь в круг людей, у которых как минимум одно образование, а иногда – два, у которых как минимум музыкальные или литературные корни за спиной и которые не очень тебя любят.

– Не любят? Почему?

– Потому что ты из другого мира. И вот ты общаешься с человеком и не понимаешь: он тебя стебет или нет? Постоянные подколы и подначки длились довольно долго. Пришлось использовать все красноречие и убедительность. Все разрешилось благодаря следующей Олимпиаде. Все понтовые журналисты, которые стебались и веселились, когда вдруг грянула Олимпиада, взяли отпуск и сделали десять шагов от микрофона. Потому что боязно, потому что страшно налажать.

– Я жду пример того, как именно над вами стебались.

– У меня есть очень хороший знакомый, с которым мы и сейчас дружим – Василий Соловьев. Этот человек доводил меня до исступления. У него хорошо подвешен язык, очень хорошее и злое чувство юмора. Он способен унизить человека, практически не меняя выражения лица. Он-то надо мной издевался больше всех. В один прекрасный день я проснулся со жгучим желанием набить ему морду.

– О Боже.

– Да, несмотря на то что у нас совершенно разные весовые категории. Я приехал в Останкино, сел напротив Васи и ждал. Но у него, как и у любого человека, есть чувство самосохранения и предчувствия. Он выжидал где-то полчаса и не произносил ни слова. Потом повернулся ко мне и задумчиво спросил: «Слушай, а сколько ты это будешь терпеть? Неужели тебе действительно все по фигу?». «Вася, ты пойми, я столько в жизни перенес, что это все фигня». С того дня мы с ним, можно сказать, лучшие друзья.

– Последний раз, когда вы решали конфликты силой?

– За всю жизнь могу вспомнить только одну драку, которую сам и организовал. Третий-четвертый класс, выживание внутри спортивной группы. Наш тренер был лидером по жизни и нам пытался привить такие же качества. Он нас воспитывал как зверьков. Волей-неволей происходила ситуация, когда лидер группы становился изгоем – все остальные начинали его травить. На тот момент я был лидером команды – вся травля была против меня. И опять-таки был человек, который в этом особенно усердствовал. В один прекрасный день я так же проснулся со жгучим желанием: сегодня надо разобраться. Мы ехали в поезде: я, этот человек и двое моих друзей. Друзья меня стебали, а это человек молчал – буквально всю дорогу. Как только он открыл рот – я устроил драку. Все было очень коротко.

– Этот человек сделал карьеру в плавании?

– Если считать неудачный отбор в олимпийскую сборную – да. Заслуженным мастером спорта он не стал, мастером спорта международного класса – вроде да. Но впоследствии его жизнь не сложилась, там была и тюрьма.

– Ого.

– Это город Волгоград. Извините меня, из тех, с кем я учился в спецклассе, половина отсидели. В основном – бытовые преступления.

Более того, из моего двора не пережили школу человек шесть. Вы должны понимать: 80-е годы, рабочие районы, ни интернета, ничего такого нет – противостояния уличных банд принимали очень большие масштабы. Из всех соратников, с которыми тренировался, я жил ближе всего к бассейну – до него идти минут 15. За эти 15 минут мы пересекали семь вражеских территорий. На них не спрашивают, что у тебя, например, с прической. Там спрашивают: «Где ты живешь?».

Уличные драки, пробитые прутьями головы, ножевые ранения, похороны, смерти – все это было в порядке вещей.

– Вы примерно миллион раз рассказывали, что первое золото Атланты – это худший день в вашей жизни. А что за день был, когда за четыре года до того, в Барселоне, вы приплыли к финишу только 6-м?

– В Барселону я ехал не претендентом на медаль, а человеком №2. Я вряд ли мог обыграть Мэллани Стюарта, который тогда был рекордсменом мира и имел примерно двухсекундное преимущество, но все остальные были по силам. После полуфинала очень хотелось какого-нибудь энергетического восстановительного напитка. Они продавались непосредственно в бассейне, поэтому я занял 50 долларов у партнера по команде – Володи Пышненко. Купил, употребил, готовился к финалу и прекрасно себя чувствовал. Перед выходом на финал я вдруг вспомнил о своем долге, заглянул в кошелек, который лежал в тумбочке – а он пустой. Так получилось, что там были все мои призовые за последние полгода. Сумма не очень большая – по нынешним меркам тысячи три долларов – но, учитывая 1992 год, развал Союза и рабочие районы Волгограда, это было весомо. Я и сейчас бы, наверное, от такой потери расстроился, а тогда это был просто кошмар.

Никто кроме своих взять не мог. Гнев накапливался. Я понимал, что в таком состоянии нельзя стартовать. Я применил все известные мне методики, чтобы себя успокоить…

– Это какие?

– Задержка дыхания. Убеждения себя. Замедленные движения в принципе. Сонливость.

В итоге доуспокаивался до такой степени, что если смотреть повтор моего заплыва, легко увидеть: после старта, вместо того чтобы рвануть с тумбочки, я делаю движение руками назад и как бы с разгончика прыгаю. Так прошел весь заплыв: я как будто сверху наблюдал за всем, что происходит. Сил осталось вагон, но приплыл-то я шестым. Причем пятому я проиграл сотую секунды, четвертому – около десятой, призовому месту – то ли две десятых, то ли три, серебру – где-то полсекунды.

Все было очень близко и доступно. С другой стороны, я понимаю: не произойди так, всей последующей карьеры у меня бы не было.

– Кто украл деньги, так и не стало известно?

– Для меня на 99 процентов очевидно, кто их взял. Но никаких последствий у историй не было.

– «Если бы я взял серебро в Барселоне, была бы такая звездная болезнь, что мало бы не показалось», – говорили вы. Когда эта болезнь вас в итоге застала?

– Наверное, вся моя жизнь проходит в условиях звездной болезни – наверное, многие люди это подтвердят. Но мне хочется верить, что как раз 96 год меня поставил на место. Первая мысль после победного финиша была не в том, что я великий. А в том, что мне реально 20 лет жизни жалко.

Звездная болезнь была в юношестве – до 91-92-х гг. Наиболее сильные приступы – лет в 14-15. Что такое звездная болезнь? Это когда человек верит в собственное превосходство и уникальность. Ты выигрываешь юношеские соревнования и думаешь, что так будет всегда. Когда я выиграл Олимпиаду, я уже понимал: сегодня – я, а завтра – кто угодно. Но такое осознание приходит либо с возрастом, либо с большим количеством неудач. А в юношестве хочется думать, что так будет всегда, что ты рожден, чтобы побеждать. Ну а последствия – халатные тренировки, пренебрежение к соперникам, друзьям и тренерам. В общем, весь карикатурный спектр.

– Что за разговор у вас был с Виктором Авдиенко в день вашей первой золотой медали в Атланте?

– Он меня послал.

– Прекрасно.

– В 96 году, как казалось специалистам, я был заведомо сильнее всех остальных. В день выступления на 200 метров в предварительных заплывах я настолько был уверен в себе, что первую сотню начал выше раскладки рекорда мира и решил сэкономить силы на второй половине. Мой стиль плавания не подразумевает отдыха. Человек, плывущий баттерфляем, если сбавляет темп, просто садится ниже под воду – его скорость падает, а усталость такая же. В итоге я проиграл свой заплыв на последних метрах, попал в финал четвертым и «нажрался» вусмерть.

– «Нажрался» в смысле устал?

– Да. Если бы сразу после предварительных мне выставили всех соперников, я бы каждого по отдельности обогнал и не по одному разу. Но до финала было восемь часов.

Обед прошел нормально. Затем я пришел в комнату, нужно было восстановить силы. Началась полудремота, полумандраж, превратившиеся в страшный мандраж. Ни холодный душ, ни музыка – ничего не отвлекало. У меня перед глазами стоял заплыв, хлестал адреналин, я просто умирал.

В какой-то момент зашел Авдиенко. Абсолютно в таком же состоянии – потому что очень много было поставлено на карту, фактически 15 лет нашей жизни. Он пытался объяснить мне, что я сильнейший на свете, но цифры утреннего заплыва показывали, что у меня самая слабая концовка, что у меня нет преимущества над соперниками. Когда он уходил, мы вроде бы обманули друг друга, что успокоились. Но как только за ним закрылась дверь, все началось по новой.

Когда я пришел на разминку, я был выжат как лимон – ощущение, как будто разгружал вагоны весь день. В конце разминки я столкнулся с одним из братьев Цикарски из немецкой сборной и выбил палец левой руки. Выхожу с разминки, навстречу – Авдиенко. «Как ты?». «Ну вы ж все видели». Тут он первый раз психанул – убежал. Я же ушел в подтрибунное помещение готовиться к финалу.

До меня выступал Попов и выиграл. Эйфория российской делегации, которая спустилась вниз и стала говорить: «Денис! Ты следующий!», – меня бесила страшно. Авдиенко, не дойдя до меня несколько шагов, распознал мое настроение и отослал меня по известному адресу.

Только после этого в моей голове стало что-то складываться. Представил, что там, наверху, начнут говорить: «Слил. Не готов. Сволочь. Мерзавец. Трус». Плюс очень сильно помогли американские трибуны, которые знали: плывет один американец, все остальные – говно. Против этого мы и бодались.

Надо учитывать, какая там была обстановка. Впервые в истории хозяева не жили в олимпийской деревне – это во-первых. Во-вторых, олимпийская деревня была бывшей то ли студенческой общагой, то ли тюрьмой – для нас, в принципе, это было одним и тем же. Кондиционеров там, например, не было, хотя на улице стояла жара. Через неделю после старта Олимпиады примерно вся олимпийская деревня – независимо от национальностей – ненавидела американцев люто. Самое большое счастье в олимпийской деревне 1996 года случилось в предпоследний день Олимпиады – кубинцы обыграли американцев в финале бейсбола. Кубинцев поили и носили на руках все!

– Вы как-то сказали про тот финал на 200 метров баттерфляем: «Тренер получил инфаркт». Это была фигура речи?

– Объективный факт. Когда после финиша я вылез из бассейна, мимо меня пронесли Авдиенко. Он был абсолютно землистого цвета, у него были капли пота на белках глаз, он не мог ничего сказать. Как мне рассказывали, его потом просто отпоили водкой. А спустя несколько лет выяснилось, что у него рубец на сердце. То есть это был реальный инфаркт, который не был зафиксирован, но который был.

– Считается, что плавание без допинга невозможно. Сколько раз его попробовать предлагали вам?

– Мне никогда не предлагали применять. Более того, это слово в своей жизни я не слышал. Ходят легенды, что в Советском Союзе все были на фармакологии. И вроде как Авдиенко со своей бригадой, то есть и со мной, отказались от этого. Но это не мой бой – это бой Авдиенко. И я про него ничего не знаю.

– Можно ли в современном плавании побеждать без допинга?

– Я объясню, почему мне совершенно неинтересна тема допинга. Мы никогда не узнаем, кто на самом деле был под допингом, а кто – нет. Дико раздражает, когда о допинге узнаем спустя какое-то время. Я настаиваю, хочу, требую и жду того времени, когда тех людей, которые на допинге, будут отсеивать до старта. За пару часов ничего не происходит, нет допинга, который дает сиюминутный эффект.

Когда говорят про нас и фармакологию, я вспоминаю, как мы готовились в 90-е. Особенно – сборы в Тырныаузе. В Советском Союзе там был вольфрамо-молибденовый комбинат, после его развала вольфрам и молибден стал как-то менее необходим – город захирел, там стало просто нечего делать. Но там же был спорткомплекс, который умудрились содержать в неплохом состоянии. Ну а самое ценное, что там было, – высота, 1300 метров.

Ехали мы туда практически сборной страны. Ехали из Волгограда на автобусе – часов 18-19, в том числе по серпантину. Спонсором команды была птицефабрика имени 62-й армии, поэтому за автобусом ехала фура, груженная курами. Весь наш рацион – курица во всех видах, включая десерты; единственное разнообразие – местный лаваш, напиток айран и различные травы, которые можно было собрать там же, в полях.

Рано или поздно куры заканчивались. Наши тренеры занимались тем, что ездили по отарам, покупали овец. Да, это делали тренеры – те самые люди, которые одновременно с этим занимались тренировочным процессом. Но была штука, которой они реально рисковали. Белковое питание можно было найти только в различного рода смесях для грудных младенцев. Сделать это можно было только на детской кухне, которая в Тырныаузе была одна. Ночью они договаривались с сотрудниками этой детской кухни и покупали эти смеси. Если бы местные узнали, из-за чего возник дефицит молочных продуктов для их детей, думаю, мало не показалось бы никому.

– Ух. Отбирать питание у грудных детей даже ради олимпийских медалей – довольно бессовестно.

– У каждого есть своя цель, каждый знает, чем он рискует. Не всегда это оставалось безнаказанным. В последний раз оттуда мы уезжали очень плохо. У меня хорошие воспоминания от города – несмотря на весь криминальный соус, в котором он существовал, не могу сказать, что у нас было много проблем. Хотя выйти в город было невозможно. Только выходишь – встречаешь молодых парней, у которых нет ни денег, ни работы и которым надо выживать. Половина вещей, с которыми мы туда приезжали, приходилось оставлять там: с нас снимали куртки, нас раздевали. Так что это было абсолютно взаимное свинство. Их можно было понять, потому что им нечего делать и нечего есть. Нас можно было понять, потому что это был единственный способ выжить и достичь высокого спортивного результата.

– «Уезжали оттуда очень плохо» – это как?

– Надо понимать, что наши девочки выходили на улицу только в сопровождении нескольких тренеров. И то старались не выходить. И вот однажды какая-то умная душа туда прислала женскую команду по волейболу... В общем, увозили всех нас оттуда – и пловцов, и волейболисток - на милицейских ГАЗиках, ПАЗиках и прочей технике.

– Что есть у Майкла Фелпса, чего нет у вас?

– Он идеально сложен, его тело наиболее близко к строению тела рыбы.

– Рыбы?

– Когда смотришь на Майкла Фелпса, возникает ощущение, что у него необычное телосложение? А если к этому добавить сросшиеся пальцы ног, это добавит впечатлениий? Аутизм – это тоже некоторая особенность мышления. В комплексе получается нечто среднее между человеком и рыбой. Плюс работоспособность. Плюс исполнительность. Плюс безумный талант.

– Фелпс – чистый спортсмен?

– Вы про допинг? Вообще неинтересно! Опять же: мне нравится легенда про Фелпса. Если на ней будет клякса из допинга, я буду расстроен. Я принимаю как данность: есть человек, который выиграл очень много медалей. И я не хочу знать, было это на допинге или нет. К тому же есть такая вещь, как срок давности. В тот момент не был уличен? Тогда все, ребята, забыли. Не надо вскрывать пробирки 20-летней давности – кому это нужно? Было много случаев, когда приплывали люди, кто-то выиграл, кто-то проиграл. Через месяц или через год первого дисквалифицируют, второму должны отдавать золото. Я слышал о случаях, когда люди отказывались: «Весь мир видел, что я не первый. Мне ну нужна эта золотая медаль».

– Объясните: почему я довольно неплохо могу плавать всеми стилями, но только не баттерфляем?

– Это самый сложный стиль. Там, во-первых, нужна определенная физподготовка. Во-вторых, у простого смертного есть некий страх перед ним – это единственный стиль плавания, у которого практически нет точки опоры. Точка опоры, грубо говоря, на конце пальцев, когда у тебя руки идут через верх. Бред же! Как правило, если ты не научился плавать баттерфляем в детстве, потом тебе будет очень сложно. Ни один нормальный взрослый человек не позволит себе заниматься тем, что его пугает. А когда точки опоры нет, это и правда немного страшно.

Кстати, плавание – прекрасный вид спорта вот еще в каком разрезе. Он очень тяжелый, очень скучный, но философски очень правильный. Ты можешь не стать великим спортсменом, но трудиться научишься. Сегодня, понимая лучшие качества пловцов, я вокруг себя сколачиваю коллектив пловцов. Может быть, большого креатива от пловца вы не дождетесь. Зато это человек, который готов ежедневно выполнять монотонную работу – он способен выполнять по крупиночке какое-то неимоверное задание. Цифры в тысячи, в миллионы повторений его не будут пугать вообще – потому что он проходил это с детства. Идеальный работник. И в любой период жизни эти люди на плаву, с голоду они не умрут никогда.

– Василий Соловьев рассказывал, как искусно вы психологически атаковали соперников. Расскажите и вы.

– Как правило, перед стартом мы находимся если не в одном помещении, то очень близко друг от друга. Ты прекрасно видишь, как каждый соперник настраивается, нужна ли ему полная концентрация или наоборот нужна полная расслабленность. Таким образом ты всегда можешь повлиять на его душевное состояние. Если ты начинающий спортсмен, подойди с дебильным вопросом. Просто с дебильным вопросом. Например? «Что плывем?»

– Ха!

– Уже ржач, да? А человек тем временем вышел из состояния настроя. А если ты статусный – тем более. Не знаю, будет ли эту легенду подтверждать Саша Попов, но такая легенда есть.

Середина 90-х, Попов непобедим. У него появляется молодой соперник – Марк Фостер из Великобритании. Талантливый, очень быстрый, с фантастическим стартом. Для Фостера Попов если не идол, то где-то рядом. Попов понимает опасность, на протяжении нескольких дней они с Фостером все время в обнимку. Молодой упивается славой чемпиона, наслаждается тем, что тот воспринимает его как соперника. Ну и соответствующим образом настраивает себя на старт.

Они попадают в финал почти по соседним дорожкам. Вместе выходят на старт, хихикают. Перед самым стартом Попов спрашивает Фостера: «А что у тебя на шее?». А там – золотая цепь, все как надо. «Вот этого золота тебе будет достаточно», – говорит Попов и уходит. Фостер – в полнейшем непонимании: что это было? Наезд? Он хочет обратиться с вопросом, а уже дана команда раздеваться – вот-вот старт. Вместо того чтобы сделать обычный блистательный старт, Фостер его проваливает и финиширует шестым.

Больше Фостер и Попов никогда не разговаривали.

У нас есть поговорка: ты можешь тренироваться годами, но все решается в те 30 секунд, когда прозвучала команда; как ты их проведешь – так и будешь жить всю оставшуюся жизнь.

– Если такими психологическими приемами пользовались не только вы, но и Попов, значит этому где-то учили?

– Это школа Советского Союза. Победы советского плавания были настолько велики, что мы психологически были неубиваемые. Нас вывести из равновесия было невозможно, а мы с европейцами могли творить все, что угодно. Единственное, на кого наши чары не действовали, – это американцы. У них был не менее жесткий отбор, не менее жесткая конкуренция. У них при этом совершенно другое мышление, а вот с европейцами можно было как с детьми.

Приезжаешь, допустим, на чемпионат СССР – тебе 16 лет и ты знаешь, что можешь выиграть. Идешь на старт, а к тебе старшие подходят и говорят: «Слышь, мальчик, ты сегодня пятый». «Да я могу выиграть». «Если выиграешь – мы тебя ждем в душе». Ты выигрываешь, идешь в душ, тебя там бьют. На следующий день спрашивают: «Все понял? Сегодня – пятый». Ты опять выигрываешь, тебя опять бьют. И так происходит до тех пор, пока старшие не устали и не говорят: «Хрен с тобой. Будешь первым». А происходит это не потому что они такие сволочи или звери, а потому что они зарплату получают. А зарплата члена сборной в тот момент – 300 рублей. У шахтера – 200, у члена сборной – 300! И тут приезжает молокосос из Волгограда, как я, или Свердловска, как Попов, и пытается забрать эти деньги.

– Самый необычный соперник, которого вы встречали в жизни?

– 96 год, я выиграл золото Атланты. Сидим на пресс-конференции, к человеку, который занял третье место, обращаются с вопросом: «Это правда, что вам запрещено заниматься физкультурой?». «Правда. У меня смертельная болезнь, заниматься физкультурой мне нельзя». После этого обращаются к Томасу Малчоу, серебряному призеру: «Правда, что у вас похожая история?». «Да, я тоже серьезно болен». Малчоу, кстати, спустя четыре года выиграет золото в Сиднее. И вот я сижу и не понимаю: я Паралимпийские Игры выиграл или что?

Один человек, по нашей информации, лечился в психлечебнице. Еще один мой соперник неожиданно закончил карьеру, уйдя в подводные диверсанты. В 1992 году в том заплыве, где я стал шестым, серебро выиграл парень, который младше меня на год – Деньон Лоадер из Новой Зеландии. Спустя четыре года он выиграл 400 метров вольным стилем, а через год мы его уже нигде не видели. Куда он делся? Когда мы обратились с этим вопросом к его тренеру, тот сказал: «А он ушел в военно-морские силы. Подводный диверсант. Засекреченный человек».

– Фронтмены русского плавания 90-х – это вы и Александр Попов. У вас всегда были напряженные отношения, ведь так?

– Нас все время противопоставляли. Причем это не наши с ним действия. Это вокруг нас была такая аура. Причем немного невыгодно противопоставляли: у Сашки престижные дистанции, у меня – самые тяжелые. Он в довольно раннем возрасте уехал за границу, я – всю жизнь доморощенный. Он весь продвинутый и непокобелимый...

– «НепоКОБЕЛимый»? Вы намеренно оговорились?

– Да.

Я видел, как Попов волнуется. Он обычный человек. Просто человек, который умеет быть первым. Баттерфляем не то что не все умеют плавать – им всего в мире занимается несколько тысяч человек. А полтинник вольным способны проплыть и хотят проплыть его быстро – несколько миллионов. И во всей этой толпе быть первым восемь лет подряд… Я даже не пытаюсь сравнивать наши достижения, это разные величины.

– Ваши отношения сейчас – это что?

– Он мне ни разу не звонил. Я ему – несколько раз по делу. Нормальные отношения. Когда видимся – подходим друг к другу, здороваемся.

– Если бы во время карьеры вам надо было бы впрячься за него в драку, вы бы это сделали?

– Смотрите: у нас была такая субстанция, как эстафета. В конце комбинашки именно от нас с Поповым зависело, чем все дело закончится. Вот здесь мы были не то что одной командой – мы были единым организмом. Я знал: если впереди меня Попов, я должен приплыть в равную – и он выиграет; я мог проиграть метр – все равно выиграет. Если после дельфиниста и брассиста мы проигрывали меньше двух корпусов, то можно было надеяться на победу. Тут – мы единый организм.

Во всех остальных ситуациях нас противопоставляли. Мы старались не ссориться. И если у нас и были перепалки, то всего одна. 2000 год, незадолго до Олимпиады.

– Что произошло?

– Я тогда был сбитый летчик, который, конечно, еще мог выиграть Олимпиаду, но вряд ли. Он был в похожей ситуации. Мы оба нервничали и бесились. Сашка, наверное, немного не выдержал. Он поднял тему допинга, сказал, что в моей жизни допинг был. Мы начали спорить, что-то друг другу доказывать.

– Потолкались?

– Я вас умоляю. У него кулак как у меня голова. Он меня убьет – какое там толкание? В лучшем случае я бы убежал.

– С чего он взял, что у вас был допинг?

– Ну вы видите меня – я сейчас вешу 150 кг. В тот момент у меня тоже начиналась борьба с весом, но он пытался это преподнести не как генетику, не как предрасположенность, а как последствия использования каких-то химпрепаратов. У меня были контраргументы насчет его телосложения. Вокруг стояли спортсмены, для которых и он, и я были абсолютными кумирами, их глаза стали даже не по пятаку, а больше. Поэтому в какой-то момент мы решили прекратить этот спор.

– Для всех было удивительно, что вам предложили комментировать лыжи. А для вас?

– Ни мое руководство, ни я не горели желанием, чтобы я работал с лыжами. У нас работал Вася Парняков, если вы помните. В какой-то момент Вася из телевизионного комментатора стал превращаться в обозревателя интернет-ресурсов. Половина его трансляций происходила за общением в интернете. Во время трансляции он выходил в чат, ему задавали вопросы, он отвечал. Это было что-то среднее между радио-, интернет- и телетрансляцией. В какой-то момент руководство решило его приструнить. Приструнить опасностью увольнения. Для этого нужно было бросить кого-то на амбразуру. Был выбран я – зимой на тот момент мне было делать нечего. Договоренность была такая: мы Васю пугаем, допустим, полсезона ты работаешь комментатором, Вася – корреспондентом, после чего Вася осознает ошибку и все возвращается на круги своя.

Самое интересное, что я этот сценарий проговорил в том числе с Васей. Но в какой-то момент он поднялся к руководству. Что там был за разговор, я не знаю. Но знаю, что Вася психанул и уволился. И тут я понял: я с лыжами. Поначалу я не очень серьезно к этому отнесся. Общее у плавания и лыж только название – циклические виды спорта. Я рассчитывал, что вместе со мной кого-то посадят, но руководство сказало: «Сиди и сам вникай». Еще где-то половину сезона я надеялся, что какого-нибудь специалиста найдут, и меня отсюда попросят. Но когда сезон закончился, а ничего не произошло, я понял: следующий сезон мне опять бухтеть.

В общем, на второй-третий сезон я включился в работу.

– Довольно распространенная жалоба: вы комментируете очень монотонно. Почему?

– Если говорить о плавании – к этому относится меньше. Если о лыжах – не забывайте, что есть трансляции по полтора часа длиной. Если это, скажем, мужской масс-старт, то это полтора часа, во время которых ничего не происходит – все разборки в последние пять минут. Я ставлю себе оценку «неплохо», если пауза в моих комментариях была не больше 15-20 секунд. Эмоциональности я не могу добавить. Просто полтора часа разговаривать ни о чем довольно сложно.

– Лучший спортивный комментатор России прямо сейчас?

– В 99 процентах случаев я отвечу: Дима Губерниев. Со всеми его отрицательными качествами…

– Это какими?

– Чрезмерная пафосность. Не по месту несдержанность. При всем при этом – лучший комментатор. Есть комментаторы узкоспециализированные, например, у Алексея Попова не отнять его «Формулу-1». А есть те, кому по большому счету все равно что комментировать. В другой ситуации я бы назвал Розанова, но сейчас называю Губерниева.

– Вы обожаете читать. Последнее, что произвело на вас впечатление?

– С годами художественная литература ушла из моей жизни. Последним был, кажется, «Раковый корпус» Солженицына. Все остальное – или документалистика, или разного рода исторические книги. Я очень многого ждал от мемуаров Жукова. Не понравилось. Как я понял, они или писались не им, или многократно перерабатывались – абсолютно сухой язык газеты «Правда».

«Историю государства российского» Карамзина я начинал несколько раз. Когда ты читаешь историю, пытаешься увидеть некую взаимосвязь. Но когда в твоей голове количество персонажей только в Киевской Руси переваливает за двести, ты потерялся и несколько веков вообще не соображаешь. Дальше – или заново читать, или читать с ручкой и протоколировать.

– У Александра Карелина в кабинете висит портрет Петра Столыпина. Исторический персонаж, который восхищает вас?

– Из-за того, что я полюбливаю историю, все больше прихожу к выводу, что это все вымышленные персонажи. Все, что мы знаем о них, лишь часть рассказа. Были они героями или антигероями, мы не узнаем никогда. Когда читаешь о каком-то подвиге, думаешь: там можно было сделать если не круче, то умнее. Не хочу никого очернять, но даже самые прославленные подвиги с точки зрения человеческой психологии выглядят странновато. Еще раз: не хочу бросать тень на героев Великой отечественной войны, но в чем смысл бросаться на амбразуру? Скажем, я не очень понимаю подвиг Паникахи – ты выгорел, а танку-то что?

Я не понимаю половину подвигов, о которых нам читали в школе. Либо они были не такими, либо нам их как-то не так преподнесли. Потому что смысла во многих из них я не вижу. А смысл – в том, чтобы отстоять Родину, а не просто положить жизнь на плаху.

– Батутист Александр Москаленко рассказывал про свое возвращение с победной Олимпиады в Сиднее: «Самолет не успел приземлиться – уже звонили, чтобы одолжить денег». У вас – так же?

– Примерно. После Атланты суммарно я получил 170 тысяч долларов. Половина моих призовых растворилась в долгах, вторая сгорела во время дефолта. Мы ничего не купили, были определенные займы, ну а последние тысяч 20-30 ушли на свадьбу. Она была 15 августа 1998 года, дефолт случился 17 августа. 18-го мы уехали в свадебное путешествие, где окончательно добили нашу валюту и вернулись а-а-абсолютно счастливыми, потому что денег не было.

– Самый сумасшедший поступок в вашей семейной жизни?

– Отъезд в Москву. Допустим, 14 октября 2000 года я уехал в Москву, чтобы забрать деньги на телевидении. 16-го я вернулся в Волгоград, собрал сумку и сказал: «Я в Москву. Потом позвоню». Жена долго не могла понять, что происходит, почему я ее бросаю. А я объяснял, что мне надо устроиться на работу, что как только устроюсь – приедешь ко мне. «Приедешь ко мне» затянулось года на три – она училась в университете, потом была аспирантура. В общем, воссоединились в 2003-м. Не знаю, было ли такое расставание плюсом или минусом, но вроде все хорошо – до сих пор вместе живем.

– Ваших детей зовут Демьян и Севастьян. Не самый очевидный выбор.

– Мы много были за границей и примерно представляем, как складывается жизнь там и как она складывается здесь. Более того, мы не сильно корнями связаны с Россией – мы рассматривали варианты работы за границей, много времени проводили там. Поэтому в выборе имени у нас было два принципа. Первое – редкость. Второе – созвучие в русско- и англоязычном мире. Демьян – Дэмиан, Севастьян – Себастиан.

– Вы рассматривали вариант отъезда за границу?

– Целенаправленно – нет. Но мы готовы сделать себе запасной аэродром. На случай летнего отдыха, на случай поступления детей, на случай обеспеченной старости. Просто пока погрязли в ремонте – свободных средств нет.

– Государственный чиновник может говорить такие вещи про отъезд?

– Я уже три года не состою на госслужбе.

– Ваша нынешняя работа – это не госслужба?

– Я являюсь директором государственного бюджетного учреждения. Я не присутствую на госслужбе, хотя и попадаю почти на все запреты и правила. Я не имею права заниматься коммерческой деятельностью, я обязан подавать декларацию о доходах, но под требование не иметь заграничную недвижимость я не попадаю. Мои доходы за последний год – 4,5 миллиона рублей, это не считая заработка жены. Поэтому я могу себе многое позволить абсолютно законно.

– Вы довольны своей сегодняшней физической формой?

– Конечно, нет! 150 кг – чему тут радоваться?

– Откуда эти 150 кг взялись?

– Я очень волновался после спорта, что меня понесет. Но так получилось, что за первые шесть лет я практически не видоизменился. Затем по одному-два килограмма в год начал прибавлять – это меня не очень беспокоило. А вот затем было Министерство спорта – туда я пришел где-то с 105 кг. Там меня уже понесло: с 7 утра до 12 ночи я сидел в кресле, занимался очень важными делами, плюс недосып и нервотрепка. А мой защитный механизм организма – это зажор. Кто-то снимает стресс бегом или физкультурой, я снимал жрачкой. За два года со 105 кг я улетел на 128 кг. Потом вроде бы подсократил, но снова сел в кресло директора и дожрался до того состояния, в котором нахожусь.

До веса в 130 кг меня ничего не беспокоило. Сейчас понимаю, что мой вес не совместим с жизнью. Буду возвращаться на прежние рубежи.

– Каким образом?

– Жрать меньше. Простое проверенное средство.

Юрий Дудь — 2 апреля 19:02